tired
shaggy:"...на игре по Арде мы чаще всего играем людей лучше нас. Мда... и проблема возникает после с тем, что человеку хочется продолжать считать себя лучше, чем он есть (если БЫТЬ, это одно, а вот если считать...).
А тут мы играли такое взрослое, такое идеологизированное говно... простите, не говно, но мы играли взрослых, сражающихся за свою правду, и теряющих в процессе человеческий облик каким мы привыкли его видеть. То, что мы называем гуманизмом, человечностью - отваливалось старой штукатуркой. И вот из этого хочется убежать, потому что видеть во что превращается твое лицо и лица окружающих - тяжело. Тем более, что ты поминаешь, что "на самом деле будет еще хуже". Как же мне забыть интенданта Гусева, стоящего над чемоданчиком Рашки Шульзингер и запихивающим в карманы наворованные ей деньги и целясь в нее из пистолета.
"По законам военного времени, мадам, я расстреливаю вас на месте".
Интересно, кого он видел перед собой - беременную женщину, преступницу или просто досадную помеху для беспрепятственного обогащения (ПАТРОНЫ!!! "Ты представляэшь, сколько патронов можно накупить на ЭТО")
"Вы будете стрелять в беременную женщину?"
"Простите, мадам, я не акушер".
"В это нужно играть. Потому что большинство просто не получило еще прививки от войны, в том числе и от гражданской.
Моя коллега по работе, Тина, 70-тилетняя немка, не любит людей в форме. На начало игры персонаж Миришь любовался мужчинами в форме... после того, как они пытали и повесили девушку и застрелили беременную женщину за деньги на патроны, обаяние затянутых в одинаковое мужчин прошло. Остался страх и отвращение.
Это вакцина. Вакцина против войны."
Курсив мой.
Я не хотела его допрашивать сама - в голове было ало и пусто, но во время дознания стояла и смотрела, не отводя глаз ни на секунду и скалилась бешеной улыбкой. Мне не нужны были данные о количестве войск, имена, даты, карты.
Я просто должна была убить его.
Зайцеву взяли в Петербурге в 16-м. Данила Московский лично допрашивал Клавдию, и в маленьких личных слабостях себе не отказывал.
Разумеется, она не забыла насильника. Нет, она понимала, что отомстить, скорее всего, не удастся никогда - общественное превыше личного, начинать охоту на одного, когда она может помочь многим, когда есть приказы партии - неслыханный эгоизм, предательство. Но ненависть сжигала изнутри, отравляла ночи с любимым, тасовала причудливо кошмары.
Поэтому, когда судьба свела ее с Московским...
Я побывала "зверее зверя". Зайцева наслаждалась каждым стоном, смаковала хруст каждой сломанной кости, и ей не было стыдно. Меня внутри подташнивало, а она смотрела завороженно, как Прохор "работал". "Интернационал", так врезавшийся всем в память, она не слышала. Она слышала прерывистое дыхание жертвы. Допроса тоже почти не слышала. Только повторяла время от времени - да хватит уже, хватит, к стенке - и вся недолга. А может, это я повторяла.
И - да, без колебаний пристрелила его. В затылок. Столкнула ногой в яму. Разговаривать напоследок не стала.
- Мне тебе и сказать-то нечего, - сказала, приставляя дуло к голове.
- А мне есть что тебе сказать, я... - начал говорить Данила и замолчал навсегда.
Я в первый раз убила человека на игре. Это оказалось слишком легко. Еще пять лет назад Зайцева (еще год назад я) не смогла выстрелить Гирееву в спину.
Никто в ЧК не задал ей ни одного вопроса. Впервые за три года Зайцевой не приснились кошмары.
Московский подвернулся Зайцевой в высшей степени удачно. Во-первых, он сам показал себя мразью, ублюдком, с которым нужно расправиться, чтобы в мире стало легче дышать. А во-вторых, он очень легко становился символом, олицетворением белого офицерства в целом. Того самого, что добивает медсестричек, насилует пленных девчонок, а потом идет развлекаться в варьете и распивать кофий с чистенькими женами.
Чекистка моя была, получается, эдакой ходячей агитмашиной - события жизни перерабатывались, подходящие - запоминались, получали литературную обработку и служили делу Революции, а все случаи, когда противоположная сторона на самом деле проявляла благородство, мужество и честность, благополучно забывались. Притом она была честным человеком, идеалистом - эта сортировка не была сознательной работой. Сталкиваясь с "неподходящей" ситуацией, с готовностью признавала, что и среди белых есть достойные люди, что человек остается человеком, какую бы форму ни носил... А потом очень быстро эти истории исчезали из ее памяти.
Цыганки спрашивали, как же она смогла человека расстрелять. Да еще в затылок. Да еще всего переломанного. Зайцева искренне и без пафоса рассказала об этом "образце белого офицерства" - доведя двух смешливых цыганочек чуть не до слез. Вопросов "как же ты смогла" больше не было.
***
Клавдия осталась лежать там, в грязи и крапиве, на подступах к Державину, я ухожу от нее все дальше, и мне почему-то все сложнее. Я полюбила этого персонажа - цельную, сильную, уверенную и честную женщину. Но при всем при том... Читая слова Шагги, я рыдала. Потому что все эти прекрасные человеческие качества по сути были юзер-френдли интерфейсом для фунцкии. Зайцева знала - историческая закономерность приведет к победе пролетариата. Это неизбежно. Победа должна совершиться путем революции, а не реформ: "Революционный путь есть путь быстрой, наименее болезненной по отношению к пролетариату операции, путь прямого удаления гниющих частей, путь наименьшей уступчивости и осторожности по отношению к монархии и соответствующим ей омерзительным и гнусным, гнилым и заражающим воздух гниением учреждениям" (Ленин). А дальше она действовала, причем благодаря перечисленным выше качествам характера _нравилась_ людям, вызывала доверие. Ее цельность, искренность, открытость, рассудительность притягивали измученных сомнениями, разуверившихся людей. В отличие от переломанной, мятущейся Маруси, Клавдия могла вести за собой. Школьницы, заводские девчонки хотели быть "такой, как она". Черт побери, она нравится мне самой - до сих пор! Но по сути она была фанатичкой. Это неконтролируемое, животное наслаждение местью, эта неподвластная сознанию фильтрация событий, фокусы памяти... Она знала, как надо. Я так ценю в людях и в себе способность сомневаться, вставать на точку зрения другого, быть гибким. Как легко я отказалась от этого. Как счастлива была сражаться за свою правду.
Наверное, такие люди и правда иногда нужны. Люди-функции. Вот
jolaf тут написал:"В войне нет правых и виноватых. Каждый воюет потому, что не может иначе, и на той стороне, на которой сложилось, всё остальное не имеет принципиального значения. Война – это опухоль, острый токсикоз больного организма, гигантский нарыв на теле страны. Нарыв, который, раз возникнув, должен созреть, вырасти, причинить массу страданий, и наконец лопнуть, изойдя в итоге гноем и приведя, так или иначе, к выздоровлению. Процесс этот закономерен и неизбежен, и задача человека в этом процессе – делать то, чего требует течение этой болезни и то, чего требует совесть – чтобы по возможности выжить физически и морально к тому моменту, когда всё закончится – или умереть, если выжить не удастся. А идеология и пропаганда – средства организации войны, ускоряющие и облегчающие течение болезни."
Что до меня, я хочу сохранить за собой право и способность сомневаться.
Такой, видимо, один из основных после-игровых выводов.
Думать про это трудно и непривычно, в голове дебри. Извиняюсь за сумбурность изложения.
