Это Осип Эмильич шепнул мне во сне,
а услышалось – глас наяву.
- Я трамвайная вишенка, - он мне сказал,
прозревая воочью иные миры.
Я трамвайная вишенка страшной поры
И не знаю, зачем я живу.
Это Осип Эмильич шепнул мне во сне,
но слова эти так и остались во мне,
будто я, будто я, а не он,
будто сам я сказал о себе и о нём:
- Мы трамвайные вишенки страшных времён
и не знаем, зачем мы живём.
Гумилёвский трамвай шёл над тёмной рекой,
заблудившийся в красном дыму,
и Цветаева белой прозрачной рукой
вслед прощально махнула ему.
И Ахматова вдоль царскосельских колонн
проплыла, повторяя, как древний канон,
на высоком наречье своём:
- Мы трамвайные вишенки страшных времён
и не знаем, зачем мы живём.
О российская Муза, наш гордый Парнас,
тень решеток тюремных издревле на вас
и на каждой нелживой строке.
А трамвайные вишенки русских стихов,
как бубенчики в поле под свист ямщиков,
посреди бесконечных российских снегов
всё звенят и звенят вдалеке.
(1994)
Нет, не спрятаться мне от великой муры
За извозчичью спину-москву -
Я трамвайная вишенка страшной поры
И не знаю - зачем я живу.
Ты со мною поедешь на "а" и на "б"
Посмотреть, кто скорее умрет.
А она - то сжимается, как воробей,
То растет, как воздушный пирог.
И едва успевает грозить из дупла -
Ты - как хочешь, а я не рискну,
У кого под перчаткой не хватит тепла,
Чтоб объехать всю курву-москву.
Осип Мандельштамм, Апрель 1931